19 сентября 1941 года в Киев вступили немецкие полчища. Страшная дата! На следующий день мне пришлось проходить через Крещатик. С детства знакомая улица показалась зловеще-чужой. Возле некоторых зданий стояла усиленная немецкая охрана (почтамт и другие места). Я была свидетельницей того, как немец хлестал нагайкой гражданина, осмелившегося приблизиться к охраняемому зданию.
29 сентября (т.е. через 9 дней после захвата фашистской ордой Киева) на перекрестках города, на стенах и заборах появился приказ о том, что «...всі жиди міста Киева мусять зголоситися 29 вересня, з 8 години ранку на Дехтярівській вулиці коло жидівського кладовища». Надлежало взять с собой теплую одежду, деньги и ценности. Приказ угрожал расстрелом всякому не явившемуся еврею и каждому нееврею, осмелившемуся укрыть евреев.
Страшная тревога охватила не только евреев.
Томимые предчувствием ужасного, люди то впадали в полное отчаяние, то, подобно утопающим, хватались за соломинку — слабую надежду, что еврейское население будет куда-то вывезено (в районе места, указанного для явки, есть железнодорожные пути и станции). Мысль о насильственной скорой смерти, о смерти своих родных и близких, а особенно малюток-детей была настолько кошмарна, что каждый старался отогнать ее прочь. Во всех концах города копилась смертельная тоска.
Ужасная ночь сменилась еще более ужасным утром. К указанному месту потянулись непрерывным потоком десятки тысяч евреев. В этом людском море были представлены все возрасты: цветущие, здоровые юноши и девушки, полные сил мужчины, сгорбленные старики и матери с детьми, даже грудными. Здесь находились профессора, врачи, адвокаты, служащие, ремесленники, рабочие. Люди стекались с разных концов города. Море голов, десятки тысяч узлов и чемоданов. Улица была оживленной, как никогда, и в то же время холодный ужас смерти давил все...
Утром 29-го мои родные отправились в путь (последний!). Я проводила их несколько кварталов, а затем, по их настоянию, отправилась узнать, подлежу ли явке я с дочерью. Мой муж — русский. Мы условились с родными, что они подождут меня в одном из сквериков вблизи Дорогожицкой улицы. Я заходила в разные учреждения с целью добиться разрешения себе как жене русского на проживание в Киеве и чтобы узнать, куда же идут евреи. Конечно, никакого «разрешения» я не получила и ничего не узнала. Немцы всюду с угрожающим мрачным видом говорили: «Идите к кладбищу».
Дочь свою Иру 10 лет я отвела к бабушке (матери мужа), туда же отнесла часть своих вещей. Того же 29-го числа, около 5 часов пополудни, я отправилась к еврейскому кладбищу. В скверике, в условленном месте, я уже никого не нашла: они исчезли навсегда. Идти домой мне было нельзя. Я отправилась к родным мужа и скрывалась около недели в чуланчике, за дровами. Очень скоро стало известно, что в Бабьем Яру 29-го и в последующиедни зверски погублено более 70 тысяч евреев.
Мои родственники по мужу обратились за помощью к семье священника Алексея Александровича Глаголева. А. А. Глаголев — сын известного профессора-гебраиста Киевской духовной академии Александра Александровича Глаголева, бывшего настоятелем церкви Николы Доброго на Подоле. Профессор Глаголев в свое время выступал на процессе Бейлиса, доказывая, что ритуальных убийств нет, и защищал Бейлиса. Отец Алексей отправился хлопотать обо мне к профессору Оглоблину, бывшему тогда городским головой. Оглоблин знал нашу семью. Он, в свою очередь, обратился по этому вопросу к немецкому коменданту. От коменданта Оглоблин вышел очень смущенным и бледным. Оказывается, комендант указал ему на то, что вопрос о евреях подлежит исключительно компетенции немцев и они его разрешают, как им угодно. Положение мое было безвыходным. Прятаться у родных мужа — значило подвергать их угрозе расстрела. Жене о. Алексея Глаголева — Татьяне Павловне Глаголевой — пришла в голову отчаянная мысль: отдать свой паспорт и метрическое свидетельство о крещении мне, Изабелле Наумовне Егорычевой-Минкиной. С этими документами мне посоветовали отправиться в село к знакомым крестьянам.
Татьяна Павловна, оставаясь сама без документов в столь тревожное время, подвергалась большой опасности. Кроме того, на паспорте вместо фотокарточки Татьяны Павловны надо было поместить мою. К счастью, такая операция облегчалась тем, что паспорт по краям обгорел и был залит водой при гашении пожара в квартире Глаголевых. Печать на нем стояла неясная и расплывчатая. Операция с заменой фотокарточки удалась. В тот же день к вечеру я, с паспортом и метрикой Т. П. Глаголевой, отправилась в предместье города Сталинку (Демеевку), а оттуда дальше в село Злодиевку (ныне Украинка). В селе у знакомых крестьян я и проживала под именем Т. П. Глаголевой 8 месяцев. Гестаповцы, ходившие по квартирам в поисках добычи, едва не увели с собой Татьяну Павловну как подозрительную особу без документов. Еле удалось ее отстоять путем свидетельских показаний.
Как я уже сказала, мое пребывание в селе Злодиевка было недолгим. Местные сельские власти поглядывали на меня с подозрением. Дело в том, что стали появляться партизаны, и поэтому все «чужие» казались подозрительными. Кончилось тем, что меня вызвали в сельуправу для установления личности. Кое-как выпутавшись из этой беды, я поспешно бежала в Киев. Поздно вечером 29 ноября я пришла к Глаголевым. С тех пор я и, несколько позже, моя 10-летняя дочь Ира поселились в семье священника Глаголева как родственницы. В течение двух лет мы никуда не уходили и всюду странствовали вместе с ними.
Мы укрывались в квартире Глаголевых и на церковной колокольне. Задача была очень трудная, так как мне приходилось прятаться не только как еврейке, но и как женщине, подлежащей по своему возрасту мобилизации на разные работы, вплоть до отправки в Германию. В городе меня очень многие знали и могли выдать, даже не желая этого. Кроме меня с дочерью, Глаголевы помогли еще не¬скольким евреям. К числу таких относятся Татьяна Давидовна Шевелева и ее мать Евгения Акимовна Шевелева. Т. Д. Шевелева, 28-летняя женщина, была женой украинца Д. Л. Пасичного. Они жили в большом доме на ул. Саксаганского, 63. Ознакомившись с приказом от 28 сентября 1941 года, Д. Л. Пасичный решил, что здесь таится что-то недоброе. Он запер жену и тещу в квартире, а сам отправился «на разведку».
Он явился в назначенный для евреев час на Лукьяновку, но был задержан и чуть сам не погиб вместе с евреями (случаи гибели неевреев с евреями имели место). Ему едва удалось оттуда вырваться. Стало совершенно очевидно, что идти на кладбище Шевелевым означало верную гибель. Оставаться в своей квартире было тоже гибелью. Что же делать?
Бродя по городу, Д. Л. Пасичный встретил певицу М. И. Егоричеву, с которой когда-то работал. Она рекомендовала ему обратиться за советом к священнику Глаголеву. О. Алексей перерыл все бумаги своего покойного отца, среди которых были обрывки старых церковных записей. Здесь он нашел несколько бланков давно уже отмененного и потерявшего силу гражданского акта свидетельства о крещении. На одном из них была сделана метрическая запись о крещении «Полины Даниловны Шевелевой, родившейся в 1913 г. в православной русской семье». Гербовую марку для этого свидетельства достал сам Пасичный, отклеив ее от какого-то старого документа. С этим, весьма сомнительным, документом Полину Даниловну с матерью тайком привели в церковную усадьбу и поселили в маленьком домике на ул. Покровской, 6, которым ведала церковная община.
В этом активную помощь священнику Глаголеву оказывал научный сотрудник Академии наук Александр Григорьевич Горбовский. Он не захотел продолжать свою работу при немцах и «оформился» как управитель церковных зданий Киево-Подольской Покровской церкви. В своих «владениях» укрывал не только евреев, но и многих русских подростков, которым угрожала отправка в Германию. Горбовский ухитрился даже для всех своих «жильцов» получать хлебные карточки.
В целях избежания угонов в Германию некоторые люди получили справки о том, что они — певчие, пономари, сторожа и т.д. Если бы немцы разобрались, почему при столь маленькой и бедной церкви такой огромный штат, авторам этих справок не поздоровилось бы. Упомянутая мною семья Пасичного укрывалась в церковном домике около 10 месяцев. Очень много усилий приложил Глаголевы для спасе¬ния семьи Николая Георгиевича Гермайзе. Эта семья ев¬рейского происхождения крестилась еще в дореволюционное время. По паспорту все они числились украинцами. Сам Н. Г. Гермайзе был преподавателем математики. Его жена Людмила Борисовна вела домашнее хозяйство. Их приемный сын Юра, чрезвычайно одаренный активный 17-летний мальчик, — студент пединститута. Если Юра по внешнему виду мог быть принят за украинца, то его родители принадлежали к ярко выраженному семитскому типу. Это их и погубило.
Через несколько дней после событий в Бабьем Яру была объявлена поголовная регистрация всех мужчин. На регистрацию пошел и Юра. Там обратили внимание на его фамилию. Спросили — не из немцев ли он. Ответ мальчика показался неудовлетворительным, и ему предложили позвать отца. Внешность Гермайзе-отца моментально вызвала подозрение, и дело кончилось тем, что отец и сын после страшного избиения были увезены на кладбище. Товарищ Юры сообщил Глаголевым обо всем еще тогда, когда Юру услали за отцом. Глаголевы бросились в школу, где преподавал Гермайзе, дабы найти свидетелей, которые подтвердили бы, что Гермайзе — не еврей. Пока доставали нужные бумаги — трагедия совершилась. Надо было спасти Людмилу Борисовну. Ее документы погибли вместе с мужем и сыном. Несчастная, убитая горем жена и мать переживала страшные дни. Глаголевы навещали ее, хотя до этого они и не были знакомы. Однажды соседи Людмилы Борисовны принесли страшную весть, что она задержана и увезена в гестапо как еврейка. Т. П. Глаголева с письмом о. Алексея о том, что Л. Б. Гермайзе не еврейка, поспешила в гестапо, но там ее приняли очень сурово и ни с чем выпроводили. Позднее выяснилось, что Людмилу Борисовну в течение 5 дней морили голодом, а на шестой день, вместе с другими задержанными по городу евреями, собирались увезти в Бабий Яр. Среди задержанных были и дети, которых тщетно пытались укрыть у себя русские родственники и соседи.
Л. Б. Гермайзе оставили в гестапо, а через некоторое время следователь явился к Т. П. Глаголевой с вопро¬сом: «Украинка ли Гермайзе?» Т. П. Глаголеву застави¬ли расписаться в том, что ее показания верны, и что в случае, если Гермайзе еврейка, Глаголеву расстреляют вместе с ней. Татьяна Павловна заявила, что она давно знает семью Гермайзе как прихожан церкви, где служил отец ее мужа, и что не может быть никаких сомнений в ее национальности. После этого Гермайзе отпустили.
Дома Людмилу Борисовну ждал новый удар. Она узнала, что ее старушку-мать, 70 лет, обнаружили немцы и отправили в Бабий Яр. Спустя три месяца бедная Людмила Борисовна вновь попала в гестапо, где и погибла...