До начала Отечественной войны я проживала со своей семьей в городе Киеве и работала артисткой в Киевском центральном театре кукол. По национальности я еврейка, моя девичья фамилия Мстиславская. В 1932 году вышла замуж за Проничева, он — русский.
Наша семья состояла из меня, моего мужа, Проничева Виктора Александровича, его матери Екатерины Антоновны и двух детей: дочери Лидии, ей тогда было 3,5 года, и сына Владимира, ему минуло 1,5 года. Жили мы на улице Воровского, 41, кв. 27. Мои родные, отец, мать, два брата и сестра, тоже проживали в Киеве по ул. Тургеневской, 27/2. В начале войны братья были призваны в армию. В силу целого ряда причин, не зависящих от нас, ни моя семья, ни семья моих родных не были эвакуированы из Киева. 19 сентября в город ворвались немцы. 28 сентября по всему городу был расклеен приказ, коим все еврейское население обязано было на второй день, т.е. 29 сентября, к 8 час. утра явиться на Дегтяревскую улицу. В приказе было подчеркнуто, что необходимо взять с собой теплые и ценные вещи; за неявку приказ предусматривал расстрел. Кое-кто из друзей советовал мне бежать из Киева, другие, наоборот, разубеждали, говоря, что, поскольку я замужем за русским, меня немцы не тронут.
28-го я пошла к своим родным, они совершенно растерялись и просили меня не покидать их. Я осталась и на следующее утро вместе с ними отправилась на Дегтяревскую улицу. Никто не знал о цели сосредоточения всего еврейского населения в районе Дегтяревской. Не предполагали, что будут убивать там ни в чем неповинных людей в такой огромной массе. У всех было такое мнение, что еврейское население немцы куда-то собираются вывезти. Это мнение подкреплялось еще и тем, что в приказе ставилось требование: брать с собой вещи. Из дома мы двинулись в 7 часов утра, с Тургеневской вышли на улицу Артема, а затем по улице Мельника до еврейского кладбища. Собралось огромное количество людей: мужчины, женщины, старики, дети; матери несли на руках грудных младенцев. Одни тащили вещи на себе, другие везли на тачках, было много подвод с вещами, площадок.
До ворот еврейского кладбища, на Дегтяревской улице, никто не контролировал этого движения. У ворот кладбища образовался затор; виднелись проволочные заграждения и противотанковые ежи. Около них стояли немцы в касках, вооруженные винтовками. Туда, за проволочные заграждения, впускали всех, оттуда же — никого, за исключением подвод и площадок, на которых привозили вещи.
Входившие через эти заграждения люди шли вперед метров 50 или 100, затем поворачивали налево, таким образом, что еврейское кладбище оставалось с правой стороны. Там у забора у всех отбирали вещи и складывали тут же, причем еду клали отдельно, а вещи отдельно. Ценные вещи, как-то: меховые шубы, часы, кольца, серьги, немцы тут же отбирали и сразу же делили между собой. От того места, где у забора росла гора вещей, людей направляли вправо. Они шли вперед через рощу. Из рощи дорога вела вниз. Там стояли немцы с дубинками и собаками, образовав коридор, через который пропускали І — 2-х человек. Когда люди проходили через этот коридор, их избивали. Того, кто пытался обойти коридор, немцы заворачивали собаками, стоящими в стороне. Когда люди выходили из коридора, они сразу попадали в руки полицейских, которые тут же на большой площадке их раздевали. Раздетых донага людей гнали по одному вверх по склону горы. Люди достигали гребня горы и там выходили в прорез песчаной стены к оврагам. Я со своими родными тоже шла этой дорогой. Я была без вещей; у того места, где складывали вещи, с меня сняли белую шубку; затем, следуя дальше, я в толпе потеряла родных. Когда я проходила через этот живой коридор, образованный немцами, меня избили точно так же, как и всех. Подходя к коридору, я слышала стрельбу из пулеметов и поняла, что сюда пригнали людей для того, чтобы их уничтожить. Я решила попытаться спастись. Выбросила свой паспорт, оставив только некоторые документы, как-то: профсоюзный билет, трудовую книжку, в которых записана только моя фамилия, а национальность на указана. на чисто украинском языке заявила, что я не еврейка, что я украинка и случайно сюда попала; при этом я ему показывала свои документы.
Он мне предложил сесть неподалеку от того места, где раздевали евреев, и сказал, чтобы я подождала до вечера, когда смогу пойти домой. Я присоединилась к группе людей, которые случайно туда попали.
В течение дня я видела страшные картины: люди на моих глазах сходили с ума, седели, вокруг раздавались душераздирающие крики и стоны, безпрестанно стреляли из пулеметов, немцы отбирали у матерей детей и бросали их с обрыва в овраг.
К вечеру к нам подъехала машина, из нее вышел немецкий офицер. Расспросив, что это за группа, он приказал всех нас расстрелять, объяснив, что отсюда нельзя выпускать людей, которые, хотя и не являются евреями, но видели все то, что здесь произошло. Нас построили и погнали вверх. Войдя в прорез песчаной стены, мы оказались на узкой тропинке на краю обрыва. С противоположной стороны оврага немцы начали расстреливать нас из автоматов.
Нас оказалось, примерно, 25 — 30 человек. Рядом со мной люди после выстрелов падали вниз с обрыва. Еще до того, как в меня полетела пуля, я бросилась вниз. Упала на трупы только что расстрелянных людей и прикинулась мертвой. Я слышала, как немцы спустились вниз и пристреливали раненых. Боялась пошевелиться, ко мне подошел полицейский, увидел, что на мне нет следов крови, подозвал немца, сказав ему при этом, что я, кажется, еще жива. Я затаила дыхание: один из них ногой толкнул меня так, что я оказалась лежащей лицом вверх. Немец стал одной ногой мне на грудь, а другой — на тыльную часть руки — кисть. Убедившись, что я на это не реагирую, они ушли. На руке у меня образовалась рана, шрам от которой сохранился.
Прошло немного времени, и нас стали засыпать землей. Слой земли был небольшим, и мне удалось выбраться. Уже в темноте я тихонько подползла к стене обрыва и с величайшим трудом выбралась наверх недалеко от той площадки, где перед расстрелом раздевали. Когда я взбиралась по обрыву вверх, меня окликнул мальчик, тоже оставшийся в живых. Двое суток я вместе с ним пыталась выбраться из Бабьего Яра. Первый день я укрывалась на дереве, а мальчик сидел в кустах; второй день я просидела в мусорной яме. К утру третьего дня мальчик, который пытался пробраться к Куреневке, был убит. Я слышала два выстрела, но не видела стрелявшего.
В тот день я забрела в какой-то сарай. Меня обнаружила хозяйка. Я скрыла историю своего побега из Бабьего Яра и рассказала ей о том, что иду с окопов, попросив показать дорогу в город. Она как будто бы согласилась, Подмигнула своему сыну лет 17-ти, тот куда-то исчез и вскоре явился с немецким офицером. Указав на меня, крикнул: «Ось, пан, юда!». Немец приказал мне следовать за ним. Мы прошли, примерно, шагов 50.
Офицер завел меня в один из домиков, где несколько немцев завтракали. После завтрака немцы ушли, оставив одного караулить меня. Этот немец заставил меня убрать одну комнату, затем вторую. Через некоторое время тот же офицер в сопровождении сына той же хозяйки, которая меня выдала, привел двух молодых еврейских девушек, а затем нас уже троих повел в Бабий Яр к тому месту, где я наблюдала раздевание людей за четыре дня до этого. Оказалось, что я недалеко уползла от места расстрелов. Мы очень быстро пришли к этой, так называемой, раздевалке. Нас присоединили к группе стариков и детей. Мы прождали несколько часов. Прибыла машина с советскими военнопленными для засыпки оврагов с трупами. Нас посадили на эту машину. Сначала нас повезли к гаражам, которые были расположены против еврейского кладбища, но там нас не приняли и повезли дальше. В этой группе была медсестра Люба Шамин. Мы с ней договорились, что при удобном случае на ходу прыгнем с машины. Так мы и сделали. В районе Шулявки я спрыгнула с машины первая. Окружившим меня людям я рассказала, что немец, который взялся меня подвезти, не остановился там, где мне нужно было, и поэтому я вынуждена была прыгнуть на ходу. Оттуда я направилась к жене моего двоюродного брата, польке Фалинской. Там меня приютили и оказали помощь.